— Идет? — игриво спросила Валя свое отражение в зеркале, вделанном в дверцу гардероба, и невольно подумала о себе, что — красивая.
Примеряя платье, она кокетливо вертелась перед зеркалом. Забыла и о Петре. Только уж взглянув на часы-ходики, раскрашенные по кругу циферблата яркими картинками в белых кружочках, снова вспомнила о нем. «Подождет», — решила Валя и бросила платье на круглый раздвижной стол, накрытый вязаной скатертью. Руки снова потянулись в гардероб — к белому платью в синий горошек. Валя и его примерила. И оно ей шло.
— Все идет, все идет! — прыгала она перед зеркалом.
— Молодцу все к лицу, — улыбнулась, остановившись в дверях, мать.
— Да? — засмеялась и тут же смутилась дочь.
Надев платье, Валя заскочила в свою комнату. У туалетного столика слегка запудрила розовые щеки.
На всякий случай Валя пошла к скверу. Разглядывала толпившихся у кинотеатра «Пограничник» красноармейцев. Петра среди них не было. «Значит, ушел с Федором», — решила она и направилась по проспекту за Пскову́, где жила Соня. У площади перед Кромом остановилась. В глаза бросились высоченные, отдающие холодом каменные стены древней крепости. Повеяло чем-то далеким и забытым. «Одной-то идти неудобно. Вдруг Петра там нет?» — подумала она и вернулась обратно, в сквер.
Скамейка, где они с Петром обычно коротали вечерние часы, пустовала. Густая тень от молодой липы лежала на дорожке. «Неужели не стал ждать?» — мысленно укорила она Петра.
Горячее летнее солнце стояло еще довольно высоко в небе — светлом, без единого облачка. Его лучи терялись в листьях, не достигая земли. С реки Великой тянуло легким освежающим ветерком. Валя огляделась. «Что за ерунда! Может, он прячется?» — решила она, вспомнив, как Петр заставил ее однажды так прождать на скамейке добрых минут десять, и посмотрела на развалины городской крепостной стены.
— Да нет, нет его, — прошептала она и вдруг подумала: «Все равно придет… Дождусь и уйду. Пусть знает, как с девушками обращаться». Но Валя так только подумала. Она понимала, что не сделает этого — мало ли почему его нет: он в армии, там свои порядки.
Строя разные домыслы, Валя поднялась и прошла к кинотеатру. Вернулась. Села на скамейку. Вспомнилось, и раньше бывало, когда Петр задерживался или совсем не приходил на свидание. Наконец убедив себя, что всему виною не он, а служба, Валя успокоилась, стала доброй. «Не писал бы, что уволится, — рассудила она. — А к Соне одна не пойду. Что я там одна-то?!»
На краешек скамьи подсел незнакомый молодой человек в клетчатом шевиотовом костюме. Он приветливо посмотрел на Валю, хотел уже заговорить, но Валя, поймав его оценивающий взгляд, встала и пошла к проспекту.
Из репродуктора лилась музыка. Дорожка была пустынна, и Вале показалось, что одной идти здесь даже хорошо. Одной. И идти неторопливо, ни о чем не думая.
Она встретила Петра на проспекте. Его глаза, настороженно скользнув по сторонам, замерли на ней. «Что-то случилось», — подумала, пожимая ему руку, Валя.
— Опоздал! — прошептал Петр.
«Ничего не случилось», — заключила Валя и успокоилась.
Они неторопливо пошли в глубь сквера, к их скамейке. Петр, порываясь объяснить, почему задержался, все крутил вокруг да около. Хотел рассказать, как ходили на стрельбище и как Закобуня радовался, получая винтовку-самозарядку, а там оказалось, что она — барахло (из-за песчинки, попавшей в нее, отказала на стрельбах). Но промолчал — это же военная тайна.
Они сели. Он гладил широкой и шершавой ладонью тонкие длинные Валины пальцы, перебирал их… Смотрел в ее большие глаза. Стало хорошо. Валя спросила, пойдут ли они к Соне. Петр сразу сник. Огляделся. Валя подумала, подозрительно сощурив на Петра глаза: «Все-таки что-то случилось», и вдруг увидела его разорванную штанину.
— А что это у тебя с брюками-то?
— С брюками? — Петр смутился, переспросил: — С брюками-то?.. — И притворно улыбнулся: — Ах, с брюками! Понимаешь… — И сказал правду, тихо выговаривая слова, будто его мог кто подслушать: — В самоволке я. А это, понимаешь… когда через лазейку… Зацепил, видно.
— Ну и что теперь тебе будет? — взволновалась Валя.
— Если узнают, то… губа, арест…
— Хорош!.. Эх! — вздохнула она и осуждающе поглядела на него.
Петр стал оправдываться. Рассказал путано, с запинками, делая долгие паузы, обо всем, что произошло с ним в роте.
— Вот, — закончил он совсем невеселым голосом, — купил Федору с Соней все, что надо было, и отнес. Колбасы какой-то, вина, торт… Объяснил, что в самоволке, а Федор разозлился и прогнал. «Иди, — говорит, — а то хватятся». Вот я и иду в роту. Иду, а все-таки думаю: заскочить сюда надо, вдруг ждешь. — И добавил, чувствуя, что объяснение это не удовлетворило Валю: — Если бы не Федор, так разве я ушел бы? Ведь друг! Как это — обещать и не сделать?! — и враз понял, что сказал лишнее: зеленовато-синие Валины глаза округлились, потемнели и начали щуриться, а тонкие, дугою, темные брови супились, на лице появилось высокомерное отчуждение.
Она встала.
— Теперь мне все понятно, — медленно, с холодом в голосе проговорила Валя. — Значит, меня на дружка променял? Эх, кавалер… А я-то, дура, спешила!
Петр поднялся со скамьи вместе с нею. Стоял, потупив глаза. Не знал, куда деть большие, тяжелые руки. Думал о том, что все происшедшее глупо. И Федор, посчитал он, прав был, когда, узнав, что ради покупок (кстати, оказалось, уже все купила сама Соня) пошел на нарушение дисциплины, выругал. Хотелось, чтобы Валя поняла его правильно. Не укладывалось в голове, почему так заносчиво, враждебно повела себя она с ним.
Он схватил ее за руку и держал, упорно не желая отпускать. Шептал просительно:
— Ну, прости… прости… Я, понимаешь… Я…
— Отпусти, говорю, — как чужому, сказала Валя и вытерла другой рукой навернувшиеся на длинные ресницы слезы. — Синяк оставишь… медведь!
Пальцы Петра сами собой разжались. Растерянно глядел он ей вслед.
Когда Валя скрылась, Петр неторопливо пошел в противоположную сторону, к Советской улице.
— И для нее медведь… — горько проговорил он вслух.
Петр почувствовал себя одиноким и обиженным. Выйдя на тротуар, повернул прямо в часть. «Пусть лучше остановит патруль. Пусть в проходной задержат! — думал он в горячке. — Да сам доложу!..»
Но его никто не остановил. Встретившийся сержантский патруль только внимательно оглядел Петра со средины улицы и, козырнув в ответ на его приветствие, прошел дальше, а прогуливавшийся летчик в синей пилотке даже не посмотрел в его сторону и не отдал в ответ честь.
Когда показалась проходная части, у Петра учащенно забилось сердце. А тут еще, настежь распахнув дверь, вышел дежурный по части младший лейтенант Акопян. Подойдя к нему, Петр козырнул и хотел пройти во двор, но тот остановил его.
— А вы разве уволены? — удивленно спросил он Чеботарева и, догадавшись, в чем дело, скомандовал: — Марш в казарму! Утром разберемся.
Петр снова козырнул ему — и не так уж, как перед этим, а нехотя, устало, будто сутки находился на тяжелых работах и весь выдохся. Через проходную шел, охваченный тревожными думами. И то, что сулило ему это «утром разберемся», показалось хуже всяких пыток.
Варвара Алексеевна скоблила кухонный стол. Как была — в фартуке, с ножом в руке — вышла на крыльцо. Увидав дочь с заплаканными глазами, насторожилась.
— Что с тобой? — спускаясь с крыльца навстречу, чуть слышно проговорила она.
Валя уткнулась в сухую, впалую грудь матери. Ответила, еле сдерживая слезы:
— Ничего, мам… Просто так…
— Не ври матери-то, — оправляясь от испуга, грозно повысила голос Варвара Алексеевна. — Думаешь, не видать по тебе-то?
Валя, увлекая ее в дом, деланно рассмеялась:
— И действительно, что со мной? Не веришь? Ну и не верь. Ничего не случилось, просто поссорились с Петром.
Валин отец, любивший Петра и чаявший иметь такого зятя, услышал. Поднялся с кровати — у него с обеда пошаливало сердце, и он, придя с работы, отдыхал. Как был, в одних трусах, Спиридон Ильич вышел в коридорчик. Потребовал от Вали объяснения. Та в двух словах рассказала, на что обиделась. Отец измерил ее строгим взглядом и сказал:
— Честью, дочка, надо дорожить. Это хорошо. Но и пойми: ради товарища мужчина и на губу, на арест пойдет… Чтобы помирились! Ишь обидел! Порядочностью обидел! Надо гордиться, что у них такая крепкая дружба, а ты!..
Не договорив, он ушел в комнату.
Мать молчала. Не знала, одобрить или нет поступок дочери. И «арест» — слово тоже нехорошее — она вспомнила, как однажды ночью забрали соседа… Что, если и Петра так же?.. Валя объяснила матери: в армии арест бывает как бы условный, вроде выговора по службе, и только. Тогда Варвара Алексеевна успокоилась. Но стала думать о другом: какой же он муж дочке будет, если нарушителем является? Вспомнила что-то из своей жизни. Муж ее, Спиридон Ильич, в молодости тоже вел себя, по ее мнению, непутево: и сидел при царе, и партизанил тут, на Псковщине, в гражданскую, и с продотрядами уходил, да мало ли что. И неожиданно мысли ее перенеслись на самое главное. Сокрушенно вздохнув, она подумала, что вот последнее дитя скоро выпорхнет из родимого гнездышка, как уехал в Казахстан на год, а за годом — на второй да так там и остался старший сын Данила и как ушел в армию и служит теперь уже сверхсрочную другой, Евгений. Больше для того, чтобы что-то сказать, вымолвила, обращаясь к Вале:
